Форум » Политика » Журнал "Прогнозис" / Переход к корпоративной демократии? » Ответить

Журнал "Прогнозис" / Переход к корпоративной демократии?

bne4: Переход к корпоративной демократии? автор: Рассел Хардин При изучении нынешнего перехода Восточной Европы от коммунистической автократии к либеральной демократии нам необходимо рассмотреть два вопроса. Во-первых, что требуется для совершения демократического перехода? Во-вторых, к чему приведет переход эти страны? Ответ на первый вопрос кажется намного менее трудным, чем полагают различные политические теоретики. Некоторые восточноевропейские страны уже совершили этот переход с поразительной быстротой. Ответить на второй вопрос намного труднее. Отчасти озабоченность вызывает то, станут ли эти государства похожими на западные либеральные демократии. Этот вопрос куда более сложен, чем может показаться на первый взгляд, потому что западные демократии, олицетворением которых в нашем случае будут служить Соединенные Штаты, сами по себе далеки от либерального идеала, который, как принято считать, они воплощают. Они все более походят на корпоративные демократии (суть этого понятия будет разъяснена ниже). Западу не удается соответствовать этому либеральному идеалу именно потому, что его практически невозможно достигнуть, так как он не отвечает действительным устремлениям реальных граждан или выборных лиц. Одной из основных проблем стимулирования является коренное различие между стимулами в экономике и стимулами в политике. Политическая власть способна создавать и уничтожать индивидуальное и корпоративное богатство. Поэтому бизнес играет очень важную роль в политике. Отчасти разрушению либерального идеала способствует само сочетание демократии и рыночной экономики. К тому же, на поведение избирателей серьезное влияние оказывают эпистемологические проблемы и проблемы стимулов. И, имея дело с такими проблемами, вряд ли можно быть большим оптимистом (Hardin 2002b). Я намерен изложить либеральную модель, рассмотреть сложности, связанные с ее применением в реальном мире, а затем обратиться к оценке перехода к либеральной демократии на Востоке. Я буду исходить из того, что основной задачей модели либеральной политики и рыночной экономики (тоже либеральной в историческом отношении) является благосостояние граждан. Я не стану вдаваться в анализ возможных средств оценки благосостояния, а просто предположу, что в данном случае достаточно нескольких простых критериев, например размера ВВП на душу населения и некоторых гражданских свобод. Предполагая, что идеальное либеральное правительство заботится прежде всего о благосостоянии своих граждан, мы сразу же сталкиваемся с проблемой того, каким образом можно побудить наших правителей стать благосклонными по отношению к нам. Династия Цинь в Китае XVIII века называла свое правление «благосклонным» (Rowe 2001: 447). Конечно, его благосклонность была обусловлена его представлениями об организации общества и тем, какие роли должны играть люди различных статусов в этом обществе. И, конечно, представители правительства следили за тем, чтобы оно отвечало их интересам. Точно так же европейским королям не нужно было высокомерно заявлять “L’etat c’est moi”, чтобы думать и действовать так, как если бы их собственные интересы в значительной степени отражали интересы их подданных. Основные проблемы современной американской либеральной демократии связаны с количеством избирателей и соответствующими проблемами представительства и знания граждан о политике (Hardin 2002b). Некоторые восточноевропейские страны вполне могут справиться с этими проблемами, потому что численность населения в них намного меньше, хотя кажется маловероятным, что государства, в которых проживают миллионы граждан, даже если речь идет лишь о нескольких миллионах, способны избежать этих проблем. Важным преимуществом здесь также может стать большая политических партий, но говорить об этом пока рано: в партийных системах этих стран до сих пор царит хаос (Carothers 1999). Американские партии больше нельзя называть правыми и левыми — в традиционном американском смысле — по отношению к экономической политике, и теперь различия между ними не так заметны. Гражданам становится труднее понимать происходящее, так как партийная принадлежность кандидатов утрачивает былое значение вследствие широкого признания необходимости свободного развития рынка без какого-либо серьезного центрального руководства (Hardin 2000; 2004). Многие восточноевропейские партии, по-видимому, согласны с подобной экономической политикой, хотя иногда они предпочитают не говорить о том, что они делают на практике. Для начала мы рассмотрим проблемы современной американской демократии, а затем вернемся к стандартному набору утверждений о том, что либеральная демократия отчасти является следствием жизнедеятельности гражданского общества. В некоторых работах, посвященных гражданскому обществу, утверждается, что политический переход в Восточной Европе может быть достаточно трудным, но некоторые имеющиеся примеры этого перехода, напротив, кажутся удивительно быстрыми и вполне успешными. На самом деле распространенность вражды и распрей в политике многих этих странах, возможно, ниже, чем в Соединенных Штатах в течение первого десятилетия своего существования, когда внеконституционные действия против политических противников не были большой редкостью. Например, по совершенно неконституционным Законам об иностранцах и подстрекательстве 1798 года, политических противников можно было сажать в тюрьмы. С точки зрения одного историка, к американскому публичному политическому дискурсу 1790-х годов вполне применим эпитет «паранойяльный» (Morgan 1994: 11). В этой связи возникает гоббсовская проблема политического перехода. Основная проблема такого перехода, с точки зрения Томаса Гоббса, заключается в его угрозе социальному порядку. Он утверждает, что даже умеренная агитация в пользу реформы грозит упразднением правительства и возвращением анархии (Гоббс 2001: 228). Вопреки традиционным гоббсовским представлениям, распространенным в политической философии, переход в Восточной Европе оказался удивительно легким. В частности, во многих восточноевропейских странах практически не возникло серьезных проблем с поддержанием социального порядка. В некоторых странах наблюдался общий рост преступности, возможно, особенно заметный в России с ее квазимафией и вооруженными захватами недавно приватизированных предприятий (Volkov 2004). Но в нормальном уголовном праве не было особенных недостатков, в отличие от договорного права (см., напр.: Radaev 2004b). Кроме того, напыщенные социальные теоретики, неспособные понять свои собственные общества, утверждают, что социальный порядок зависит от широкого консенсуса относительно ценностей. Вопреки таким утверждениям, порядок в странах Восточной Европы сохранялся задолго до перехода, во время перехода и продолжает сохраняться сейчас. Но при этом вряд ли можно говорить о каком-то прочном консенсусе относительно ценностей. Первый вывод, вытекающий из всего этого, состоит в том, что нынешний восточноевропейский переход противоречит многим стандартным представлениям политической теории, представлениям, которые часто, как принято считать, опираются на серьезный опыт. Некоторые из этих представлений должны быть теперь отброшены, так как они не смогли пройти проверку в Восточной Европе. Речь идет о двух важных и взаимосвязанных, но не тождественных тезисах о том, что демократическое общество нуждается в консенсусе относительно ценностей (Дюркгейм 1996: 226-229 и далее; Парсонс 2002: 89-94; и многие коммунитаристы, напр.: Etzioni 1993; но см.: Hardin 1999: ch. 1, 1995: ch. 7) или что оно нуждается в существовании различных элементов гражданского общества (Арато и Коэн 2003; Токвиль 2002; Патнэм 1996; Putnam 2000). Об этом написаны тысячи страниц, но в основном они содержат утверждения о настоятельной необходимости консенсуса или гражданского для сплоченности или нормального функционирования демократического общества. Например, многие утверждают, что без гражданского общества и особенно его посреднических организаций полноценная демократия невозможна. Джин Коэн даже говорит о «символическом измерении гражданского общества и роли, которую оно играет в производстве консенсуса... и, следовательно, консолидации общества» (Cohen 1999: 214). Корпоративная демократия В эпоху демократического представительного правления было бы ошибкой полагать, что избранные представители власти и бюрократы считают правительство своим точно так же, как его считали своим правители династии Цинь или французские монархи. Но в начале XX века избранные представители власти стали составлять отдельный класс, и складывается впечатление, что многие их действия служат удовлетворению их особых интересов как должностных лиц, иногда вступая в противоречие с интересами их избирателей или граждан (см.: Hardin 2003b). Отчасти они заинтересованы в простом сохранении своих должностей и власти, но нельзя упускать из виду также заинтересованность в извлечении материальной выгоды (включая дальнейший карьерный рост) и получении привилегий, которыми при иных обстоятельствах обладали бы только наиболее влиятельные служащие крупных корпораций или очень богатые люди. Так, Андрас Сайо иронично замечает: «Аморальность властей часто бывает совершенно законной, но она по-прежнему остается неэтичной, например, когда чиновник проводит отпуск на Мадагаскаре, утверждая, что целью поездки было изучение работы государственной службы этой страны» (Sajo 1998: 38). Интересно было бы познакомиться с отчетами о расходовании казенных средств на такие привилегии корпоративным демократам. Но об этих расходах говорят так же мало, как и об огромных окладах исполнительных директоров корпораций. В прошлом аристократические правители обладали такими привилегиями благодаря своему семейному состоянию, а не государственным финансам. Адольф Берли и Гарднер Минс отмечают, что возникновение корпоративных форм организации частных фирм нарушило связь между собственностью и управлением, создав тем самым возможность конфликта интересов между собственниками и профессиональными управленцами (Berle and Means 1932: 119-125 и далее; см. также: Means 1959). Они описывают три правовые формы, которые может принимать собственность в корпоративной форме. Первая представляет собой аналог чистых прав собственности с управленцами, действующими в качестве агентов владельцев акций корпорации, которые сохраняют полные права собственности на имущество. Вторая имеет сходство с тем, что исторически наблюдалось во многих корпорациях, в том числе в последние годы во время невероятного раздувания «мыльного пузыря» на фондовой бирже 1990-х. Эта форма создает «новые отношения, предоставляя группам полномочия, которые являются абсолютными и не ограничиваются какими-то предполагаемыми обязательствами относительно их использования». Благодаря своему полному контролю над корпорацией управленцы «могут использовать его в своих интересах и могут направить часть [дохода корпорации и активов] для своих собственных целей», и мы сталкиваемся с возможностью «корпоративного разорения» (Berle and Means 1932: 354-355). Недавно мы наблюдали, что такой серьезный конфликт между управленцами и собственниками в этих двух соперничающих моделей собственности вполне возможен, когда руководство многих честолюбивых фирм в Соединенных Штатах разоряло фирмы, доводя до банкротства собственников, например, тех, чьи пенсионные сбережения практически полностью сгорели в результате последующего краха фирм. Третья форма корпоративного правления, возможно, связана с тем обстоятельством, что они писали в эпоху, когда были широко распространены представления о превосходстве коммунизма или социализма над капитализмом (Stein 1989). Они предполагали, что корпоративная форма разовьется в то, что теперь принято называть социально сознательными институтами. Это крайне оптимистическое представление противоречит предложенному ими же трезвому анализу того, что уже вылилось в корпоративное правление. Они приводят точку зрения Вальтера Ратенау, высказанную в 1918 году, суть которой состоит в том, что «частое предприятие преобразуется в институт, напоминающий по своему характеру государство» (Berle and Means 1932: 352). По иронии судьбы, они и Ратенау оказались правы по причинам, совершенно противоположным тем, которые приводили они. Корпорации не стали походить на государство в работе на благо общества; скорее, государство стало похожим на корпорации, собственность и управление в которых четко разделены. Вопреки Ратенау, представительное правление представляет собой форму организации, которая в каком-то смысле аналогична корпоративной форме управления предприятием. Избранные представители власти действуют как «профессиональные» управленцы от имени граждан, которые являются «собственниками» государства. В основном эти представители власти сами следят за собой, если вообще следят, а граждане лишь изредка напоминают о себе, главным образом, во время выборов. Сайо отмечает, что «основополагающий миф парламентского народного суверенитета сегодня, а именно — что члены [парламента] представляют народ или нацию, доказать невозможно» (Sajo 1999: 118). Чиновники — это такие же совладельцы, как и граждане, но то, что они получают за управление, зачастую намного превышает все, что они могут получить в качестве своей доли общего блага, создаваемого правительством, точно так же, как корпоративные управленцы из Tyco, WorldCom и Enron получали намного больше от разорения этих фирм, чем от действительного увеличения стоимости акций, которыми они владели. На самом деле они, как и предсказывали Берли и Минс (Berle and Means 1932: 296-297), манипулировали рыночной стоимостью этих акций через предоставление искаженной бухгалтерской отчетности с целью собственного обогащения. Контроль над руководством корпораций осуществляли корпоративные советы, члены которых назначались, а многие в этих советах также получали фондовые опционы. В принципе, избранные представители власти подвергаются большему контролю, но на деле, если их поведение не становится вопиющим, их могут контролировать только их противники во власти. Даже если я не одобряю поведение отдельных представителей своей партии, то всякое действие, которое может быть предпринято мной для отстранения их от власти, будет выгодно не другим, более достойным представителям моей партии, а кандидатам от соперничающей партии, которые получат еще меньшее одобрение с моей стороны, чем нечистые на руку представители моей собственной партии. Демократов, которые голосовали за Ральфа Нейдера, обреченного на проигрыш, справедливо обвиняли в том, что они помогли стать президентом Джорджу Бушу-младшему. Я не откажусь от поддержки своей партии, пока ее представители не вызывают открытого недовольства и не выказывают заботы исключительно о собственных интересах в ущерб мне и моим согражданам. Если бы при правлении Эндрю Джонсона (1865-1869), Ричарда Никсона (1969-1974) и Билла Клинтона (1993-2001) их партии имели большинство мест в Конгрессе, они вряд ли бы столкнулись с серьезной процедурой импичмента. И только аномалия так называемого смешанного правительства в Соединенных Штатах делает возможным возникновение такой угрозы. Например, во время кампании против Клинтона интересы большинства представителей демократической партии в парламенте, как демократов, заключались в его защите, а интересы республиканцев, как республиканцев, в нападках на него. И закономерно, что почти все демократы считали его прегрешения недостаточными для отстранения от власти, а почти все республиканцы считали такие прегрешения достаточными. В случае Эндрю Джонсона один из радикальных республиканцев, выступавших против него, в случае отстранения Джонсона занял бы пост президента и назначил бы многих других представителей своей партии на должности в органах государственной власти. Непросто отделить личные интересы от позиций, занимаемых всеми этими людьми, но трудно поверить, что их личные интересы как представителей власти не были важным фактором. Разница между законодателями и избирателями заключается в том, что первые становятся сведущими в политике и даже законодательстве и управлении благодаря специализации своих ролей. Кроме того, они занимаются разработкой ресурсов, позволяющих им оставаться у власти. Наши представители, по определению Бернарда Манина, даже становятся аристократами в том смысле, что им приходится обладать относительно высоким уровнем компетентности и иметь большие заслуги для того, чтобы занимать свои должности (Manin 1997: ch. 4). Как отмечал американский конституционалист Бенджамин Раш, писавший под псевдонимом Нестор, правление не может быть хорошим, когда его осуществляют люди, «тратящие три года на овладение профессией, которой сразу же после этого им запрещают заниматься» (Nestor 1786; см: Hardin 1999: 225). Кроме того, на самом деле избранные представители власти явно не представляют своих избирателей в том смысле, что они имеют с ними много общего. Например, в современных демократических правительствах трудно найти представителей рабочего класса, а в американских законодательных органах очень велико представительство юристов. Представительство групп часто осуществляется через так называемое активное представительство людьми, которые сами не разделяют интересы групп, представляемых ими. Например, сенатор от штата Массачусетс Тэд Кеннеди часто представляет интересы членов профсоюзов и бедняков, хотя он в жизни не принадлежал ни к одной из этих групп. Очевидный, но неприятный вывод из всего вышесказанного заключается в том, что представители власти пользуются значительными преимуществами, которых нет у простых граждан. И это относится не только к Сильвио Берлускони, который использовал свою официальную власть для принятия выгодных для него законов. Например, он предложил и протолкнул законодательство, позволившее изменить место суда над ним за взяточничество таким образом, чтобы процесс велся в суде, более дружественно настроенном по отношению к нему (Bruni 2002, 2003). Для этого ему нужно было принять общее законодательство, но вряд ли были те, кто считал, что он заботился о всеобщности законодательства. Более важно, что законодатели пользуются значительными преимуществами, которых нет у простых граждан, в том смысле, что и без таких откровенных действий, как у Берлускони, избранные представители в правительстве могут паразитировать на остальном обществе, становясь богаче, чем они могли бы стать, занимаясь любой другой деятельностью, создавая для себя привилегии, по сравнению с которыми их обычное жалованье кажется жалкими крохами, и обеспечивая себе и даже своим родственникам места во власти. Как правило, они поддерживают те или иные законы в расчете на получение вознаграждения от тех, кому такое законодательство выгодно, а не потому, что оно полезно для экономики. Благодаря использованию таких средств, позволяющих им оставаться у власти, они становятся аристократическим классом, существующим отдельно от общества, которым они правят и которое они представляют. К таким выводам приводят даже самые утонченные мэдисоновские или юмовские представления о человеческой природе. Роберто Михельс (Michels [1911] 1949) утверждал, что демократическое правление политических партий — особенно европейских социалистических партий его времени — неизбежно должно было привести к созданию аристократии, обладающей большей властью над рядовыми членами. Это утверждение применимо и к демократическому правлению вообще, хотя в последнем случае, как правило, лучше следят за тем, чтобы не допустить худших эксцессов олигархической власти. Как выразился Михельс, «кто выступает за организацию, тот выступает за олигархию». Теперь можно сказать, что тот, кто выступает за выборную представительную демократию, точно так же выступает за олигархию. В рассуждениях Манина и Михельса об аристократии руководства проблему составляют не отдельные избранные представители власти, а их класс. Как отмечал Джон К. Калхун, «пользы от обладания властью в правительстве и, следовательно, всеми подобающими почестями и наградами самой по себе, даже если не брать в расчет все остальные соображения, достаточно для раскола... общества на две большие враждующие партии» (Calhoun [1853] 1992: 16). Как класс, политическая аристократия паразитирует на обществе, которому она якобы служит и которое избирает ее. Хотя некоторые представители могут поддерживать тесную связь со своими избирателями, референтной группой для многих представителей, скорее всего, будут служить их коллеги-«аристократы», а не их избиратели, при условии, что они уделяют достаточно внимания определенным проблемам, особенно тем, что важны для избирателей. И будто бы могущественные граждане со своей способностью избирать представителей власти не в состоянии отказаться выбирать всех них; иногда они могут отвергнуть явного зарвавшегося. В Соединенных Штатах они редко выступают против должностных лиц. Эдмунд Берк считал, что граждане должны с почтением относиться к своим аристократическим лидерам. Сегодня трудно найти того, кто сможет привести доводы в пользу такого общественного почитания, но при этом многие с невероятным почтением относятся к избранным представителям власти и к их известности. Такова особенно уродливая черта современных демократий, которая, возможно, еще более уродлива и более широко распространена в Соединенных Штатах, чем в остальных развитых демократиях. Отметим также, что семейные связи per se во многом способствуют политическому успеху, по крайней мере, в Соединенных Штатах. На президентских выборах 2000 года в США обе ведущие партии имели кандидатов, которые происходили из старых политических семей. Брат нынешнего президента — губернатор третьего по величине штата, и его часто называют возможным следующим кандидатом от республиканцев, который сменит своего брата на посту президента. В сенате и палате представителей есть отцы и сыновья, родные братья и сестры, а также супруги семей Чейфф, Пелоси, Кеннеди, Юдалл, Бентсен, Сунуну, Мурковски, Доул и Клинтон. Среди губернаторов наиболее известны семьи Тафт, Ромни и Буш. В 2002 году сразу же после губернаторских выборов в штате Аляска Фрэнк Мурковски, злоупотребив властью, назначил свою дочь на освободившееся место в сенате (Kurtz 2003). Американцам, указывавшим на семейственность в политическом руководстве некоторых коммунистических государств, следует вспомнить о своей собственной системе наследования политической власти и привилегий. Калхун потратил два последних десятилетия своей жизни, защищая рабство и право южных штатов сохранить его. Меньшинство, которое он защищал в своих сочинениях, было меньшинством южных штатов, а его представители в национальном правительстве выступали против большинства антирабовладельческих штатов и их представителей. Но некоторые его рассуждения, касающиеся других проблем, представляются вполне убедительными. Он говорил о возможности использования представителями власти своего должностного положения для удовлетворения частных интересов задолго до того, как Берли и Минс рассмотрели этот вопрос применительно к руководству современных корпораций. Хотя корпоративные формы организации встречались уже в XVII веке, первым крупным производственным предприятием, организованным на таких началах — со значительным числом миноритарных акционеров, была первая крупная текстильная фабрика в Новой Англии, построенная в Уолтэме, штат Массачусетс, в 1813 году (Berle and Means 1932: 10-11). Эта компания возникла спустя четверть века после изобретения современного представительного правления в американской конституции 1787 года, так что, в каком-то смысле, корпоративная форма управления с немногочисленными менеджерами и большим числом собственников впервые была испробована американским правительством, которое остается крупнейшей корпорацией в мире, несмотря на взлеты и падения тысяч крупных частных корпораций. Восточноевропейские демократические государства также, по-видимому, встали на путь корпоративной демократии. Можно утверждать, что значительная часть политиков прошлого продолжала оставаться у власти потому, что она имела человеческий капитал, позволявший участвовать в дебатах и публичных выступлениях, а также заниматься организацией и мобилизацией граждан. Кроме того, они имели социальный капитал связей с более крупным классом тех, кто пользовался влиянием в политике, и прежде всего с другими политиками. Эти люди составляют аристократию правителей, отобранных в коммунистических партиях, которая быстро стала избираемой аристократией. Значительный человеческий капитал, который они приобрели при старой системе, оказался востребованным при проведении политический кампаний и дал профессиональным политикам преимущество перед многими «любителями», которые пришли в политику de novo после либерализации. Некоторые «любители», например, Вацлав Гавел, были достаточно харизматичны и незапятнаны связями с коммунизмом для того, чтобы преуспеть в политике. Гавел оставался у власти так долго именно благодаря тому, что он отошел от политики, позволив таким людям, как Вацлав Клаус, взять на себя бремя ответственности, а иногда и вины, за действительную политику. Лех Валенса в Польше быстро утратил свою харизму вследствие своей самостоятельности и излишней горячности. Его демократические мантры скрывали простое властолюбие. Он не смог приложить свой необычайный организационный талант к миру активной политики при новом либеральном порядке. Но все эти люди, считающие себя демократами, на самом деле являются корпоративными демократами. Тезис Манина применим к восточноевропейским обществам с самого начала либерального перехода. Примечательно, что корпоративные демократы смогли использовать свои профессиональные знания для успешного выполнения различных ролей в переходном и более позднем обществе. Они обладали профессией, которая позволила им преуспеть, несмотря на возраст (многим из них было за пятьдесят), учитывая, что в остальном обществе люди старше пятидесяти серьезно потеряли в статусе и благосостоянии после потрясений 1989 года. Человеческий капитал и организационные роли людей старше пятидесяти, не добившихся больших успехов в жизни, резко сократились в новом мире экономического либерализма: они были слишком стары, чтобы направить свои таланты на другие занятия. Гражданское общество и социальный порядок Сегодня принято считать, что для того, чтобы иметь успешное либеральное, демократическое правительство, нам необходимо «гражданское общество» (Putnam 2000; Арато и Коэн 2003). Несмотря на различия в определениях понятия гражданского общество, обычно они предполагают наличие ограниченного нормативного консенсуса, существование посреднических групп, которые помогают объединить индивидов в политический порядок, помогая поддерживать относительно особые идентичности, и возможность обсуждения социальных и политических проблем (обычно в посреднических группах). С этими тремя составляющими связано несколько различных тем, не все из которых вызывают согласие у сторонников гражданского общества. Идея нормативного консенсуса часто ассоциируется с предположением, что социальный порядок создается благодаря общественному договору. Гипотеза общественного договора неприменима к современному — более или менее плюралистическому — обществу (см. подробнее: Hardin 1999: ch. 4). Рассмотрение посреднических групп часто приобретает коммунитаристский характер. Но интересно, что посреднические группы считались основной опорой личной автономии в условиях плюралистической политики, поскольку, с точки зрения Джона Стюарта Милля и многих других, участие в такой политике способствует развитию автономии. А идея обсуждения, как правило, основывается на теории — возможно, не выраженной явно — демократического участия. Споры о гражданском обществе являются одновременно нормативными и каузальными. Нормативные утверждения предполагают, что мы, а также наше государство и общество, станем намного лучше, если у нас будет гражданское общество. Иногда это звучит как простое определение, но иногда каузальные утверждения, например Милля и других, устанавливают связь между либеральной демократией и личной автономией и развитием. Но наиболее вызывающим и потенциально интересным утверждением сторонников гражданского общества является важное каузальное утверждение о том, что оно необходимо нам для политической и социальной сплоченности (Патнэм 1996; Putnam 2000). В таком случае, быстрое превращение России и некоторых стран Восточной Европы в относительно демократические государства было бы невозможно. В Советском Союзе развитые сети друзей заняли место публичной, организованной деятельности гражданского общества. Такие сети все еще действуют, особенно в подковерных интригах (см.: Ledeneva, 1998, 2004), но они в значительной степени были вытеснены рынком. Некоторые сторонники идеи гражданского общества, например Эмиль Дюркгейм (Дюркгейм 1996: 226-229 и далее) и Толкотт Парсонс (Парсонс 2002: 89-94), считают, что нормативное согласие очень важно для социальной сплоченности. Полностью противоположная социологическая идея состоит в том, что общества процветают, достигая успеха в создании институтов, справляющихся с конфликтами, относительно которых нет (и, возможно, не может быть) никакого согласия (Dahrendorf 1968). Чем можно подтвердить существование консенсуса в реальных обществах? В Соединенных Штатах на протяжении всей их истории трудно даже представить существование нормативного консенсуса, который имел бы политическое значение. (Правда, заметим, что ограниченный прагматический консенсус относительно правового порядка и открытых коммерческих отношений все же имел место). В первые десятилетия своего существования новая нация была глубоко расколота по проблемам религии, рабства, регионов, политических прав, небольших фермерских хозяйств и огромных плантаций, остаточных аристократических и радикально демократических наклонностей и — возможно, наиболее сильно — по проблемам богатства и бедности. У таких конституционалистов, как Александр Галильтон и Джеймс Мэдисон, изначальный американский конституционный консенсус касался весьма ограниченного числа вопросов. Консенсус был ограниченным в двух отношениях. Прежде всего, он касался средств, а не целей. Среди конституционалистов существовало принципиальное согласие относительно передачи полномочий, связанных с регулированием торговли, от штатов к общему федеральному правительству (Hardin 1999: 241-248). К тому же, он ограничивался только критически настроенной частью общества того времени. Он не касался рабовладельцев и антифедералистов, чьи интересы и ценности прямо противоречили средствам, которые устраивали конституционалистов, и он полностью игнорировал женщин. Серьезная нехватка нормативного консенсуса сохранялась и позднее. Даже ограниченный прагматический консенсус относительно торговли распался за несколько десятилетий до начала Гражданской войны и был поколеблен во время Великой депрессии. Консенсус относительно сохранения религии вне политики разрушился в религиозную эпоху Джорджа Буша-младшего. Необходимо ловко манипулировать фактами, чтобы доказать, что в Англии, Франции, Индии или любом другом крупном демократическом обществе существовал нормативный консенсус, позволивший построить социальный и политический порядок. Защита гражданского общества имеет больше общего с идеологией, чем с социальной реальностью. Гражданское общество способно извлечь выгоду из политического либерализма, но оно явно не является обязательным. Даже во время памятных событий 1989-1991 годов в Чехословакии не существовало широкого гражданского общества. В ней просто шли гораздо более сильные политические споры, чем в большинстве обществ. Если в прошлом большинство населения подчинялось нацистскому и коммунистическому правительствам, то теперь оно стало подчиняться либерально-демократическому правительству. Оно почти не участвовало в управлении или политике своего государства. Оно было экономически производительным, но предпринимательская деятельность и ориентированное на рынок производство резко выросли после 1989 года, прежде всего, потому, что новый режим сделал это возможным. Многие предприниматели не принимали никакого участия в политике 1989 года — на самом деле многие находились за границей до конца 1989 года. Политические перспективы многих предпринимателей в Китае после 1989 года резко сократились после подавления режимом демократического движения. Более богатая политическая жизнь была не источником экономического успеха, а альтернативой ему. Утверждение, что гражданское общество необходимо, излишне амбициозно. Различные сети могут способствовать организации политического участия, но если участие означает действия народных масс, предполагающие прежде всего голосование, сети могут и не иметь решающего значения. Существующие сети могут играть важную роль при мобилизации людей, которые в будущем составят ядро партии (в качестве примера здесь можно привести протополитическую партию «Демократическая Россия»). В некоторых странах Восточной Европы демократия, по-видимому, установлена была достаточно быстро и решительно (о Болгарии см.: Fish and Brooks 2000; о Польше см.: Sztompka 1999; о России см.: Gibson 2001; об общем оптимизме см.: Krygier 1999; и общий обзор см.: Carothers 1999). Помимо квазиавторитаризма, установившегося во многих странах, одним из наиболее серьезных провалов является плачевное состояние партийной системы в большинстве этих стран (Carothers 1999). Она не является результатом созидательных усилий институтов гражданского общества и во многом представляет собой политический эквивалент так называемого «большого захвата», имевшего место при приватизации многих государственных предприятий (Hellman 1998; Hoffman 2002; Sergeyev 1998: 149). Отличительной особенностью восточноевропейского перехода после 1989 года, каким бы трудным он ни казался, было отсутствие необходимости в создании институтов для простого социального порядка. Институты для базового социального порядка существовали на протяжении всего перехода от коммунизма к либеральному порядку. Как ни странно, эти институты не нужно было подстраивать для удовлетворения каждому из этих трех условий, и, в сущности, они вполне могли оставаться неизменными, скажем, в 1980 году, 1989-1993 годах и сейчас. Изменилось только назначение таких институтов, а многие люди, обеспечивавшие их работу, сменились как в результате простой демографической смены поколений, так и в результате целенаправленного отстранения отдельных влиятельных фигур. Нечто подобное можно сказать о поддержании правопорядка и соблюдении гражданами закона до нацистов, при нацистском режиме и после Второй мировой войны. Любые утверждения о том, что правопорядок зависел от национального консенсуса, противоречат истории. Обычно значительная часть населения координируется некими институтами, практиками или нормами, которых достаточно, чтобы сделать действие в соответствии с этими институтами, практиками или нормами, отвечающим общим интересам. Например, когда достаточное число людей ездит по правой полосе, то остальные также захотят двигаться по правой полосе, независимо от своих абстрактных предпочтений. Конституция и правительство не требуют всеобщей поддержки, они требуют только практически всеобщего (молчаливого) согласия. Если достаточное число людей выражает такое согласие, то к остальным можно применить меры принуждения, и правительство достигнет своей цели (Hardin 1999: 3). Это не значит, что у всех или большинства из нас должна быть некая общая ценность, которая заставляет нас вести себя должным образом, как в рассуждениях Г. Л. А. Харта (Hart 1961: 88; см.: Hardin 1985), это значит лишь то, что нам необходима определенная координация. Большинство действует скоординировано, потому что всякое отклонение будет быстро приведено к норме вследствие неспособности одиночки или даже значительного меньшинства перекоординировать остальных. На протяжении последних десятилетий — при коммунизме, в течение переходного периода и при

Ответов - 2

bne4: Основной составляющей либерализма является индивидуализм. Это важно, потому что он согласуется со стимулами, определяющими производительность. Возможно, еще более важно, что он несовместим с семейственностью (Hardin 2002c: 98-100, 105, 176; Banfield 1958). Следовательно, он несовместим с заботой о семейном благополучии в ущерб перспективам процветания индивида. Как ни странно, последнее может даже лучше способствовать семейному благополучию, не ограничивающемуся простым обеспечением средств к существованию. Хотя советский коммунизм, возможно, препятствовал развитию открытых доверительных отношений в более широком обществе и побуждал индивидов отстаивать свои интересы при помощи очень ограниченной сети отношений, он также мог разрушить влияние семьи на жизнь индивидов. Поэтому отрицательная сторона индивидуализма — то, что он разрушает, — одинакова и для советской, и для либеральной идеи. Это, возможно, обусловлено тем, что индустриальные экономики вызывают серьезные демографические изменения, которые разрушают семейную экономическую организацию. Положительной стороной индивидуализма является предприимчивость и стремление к собственной выгоде, которые намного быстрее утверждаются, когда враждебное отношение к ним со стороны государства уходит в прошлое. Для создания рыночной экономики не обязательно, чтобы все были смитовскими homo economicus, движимыми стремлением к собственной выгоде; достаточно, чтобы такими были многие. В этом случае производство будет ориентировано на рынок, а не на семейное потребление, и это приведет к появлению по крайней мере зачатков капиталистического общества. Точно так же, если достаточное число людей движимо такими желаниями, то многие перестанут зависеть от государства и его коллективного обеспечения благ. Поэтому и в Англии смитовской эпохи, и в современных восточноевропейских странах индивидуализм способен создать динамичную экономику, относительно независимую от семейного или государственного контроля. Отметим, что лишь немногие способны перейти к капиталистическому образу действий. Поэтому, как отмечалось ранее, исторически капитализм создавался постепенно. В одних условиях он развивается быстрее, чем в других, и он может развиваться еще быстрее в странах, которые уже являются индустриальными и относительно индивидуалистическими и одноязычными. Подъем капитализма в Англии затянулся на несколько веков. Отчасти процесс затянулся потому, что у рабочих не было общего языка. Ранние фабрики, которые были очень небольшими (на них работало менее ста рабочих), стандартизировали язык рабочих (Gellner 1987: 15). Обретение общего языка во многих переходных обществах (в большинстве восточных стран имеются языки меньшинств) предшествовало возникновению капитализма, и потому они могут пройти через преобразования намного быстрее, чем доиндустриальная Англия. В Соединенных Штатах капитализм установил свою гегемонию при конституции Мэдисона, создавшей федеральное правительство, которое было достаточно слабым для того, чтобы иметь возможность совершить серьезное вмешательство в экономику, но достаточно сильным для того, чтобы не допустить вмешательства в экономику правительств штатов. Несмотря на то что во многом экономика была некапиталистической (80-85% американского общества было занято в сельским хозяйстве), плантаторский Юг и зарождавшаяся промышленность Севера вынуждены были жить в соответствии с рыночными стимулами в соответствии с конституцией. И, в сущности, в некоторых странах Восточной Европы уже сложился подобный конституционный капитализм. Типичные практики старой советской экономики полностью противоположны тому, что часто называют производственной системой Toyota (Milgrom and Roberts 1992: 4-6, 1993). При советской системе были распространены затоваривание складов, халтура и использование «блата» (побочные платежи или взятки). Система Toyota основывается на принципе «точно вовремя», что означает практически полное отсутствие запасов (мера против затоваривания), возложении на рабочих на сборочных линиях ответственности за обнаружение недостатков и постоянном производстве (мера против низкой производительности). И, конечно, система Toyota основывается не на побочных платежах, а на премировании и продвижении по службе в компании. «Не имея запасных частей для замены дефектных изделий и сломанных машин, инженерам Toyota приходится работать над повышением надежности каждого шага процесса. Те же изменения, которые сократили число препятствий в производственном процессе, привели также к сокращению числа дефектов в автомобилях Toyota» (1992: 5). Качество было непреднамеренным побочным продуктом попытки работать с меньшим капиталом. Для работы системы Toyota необходимы эффективные рынки. Все комплектующие поступают в конечный сборочный цех «точно вовремя». Более того, комплектующие должны быть изготовлены настолько точно, чтобы они были взаимозаменяемыми и чтобы дверь, которая прибыла этим утром, подошла к следующему автомобилю на линии без специальной подгонки к кузову. Наконец, после сборки каждая машина имеет свое точное место на рынке — нет никакого склада автомобилей. Даже General Motors, узнав об этой системе во время своего сотрудничества с Toyota, не смогла быстро скопировать ее у себя. Необходимы многие годы для развития различных частей рынка поставок, прекращения отношений со многими давними поставщиками, неспособными приспособиться к переменам, и вмешательства в процесс производства многих поставщиков, чтобы заставить их производить ровно столько, сколько необходимо. Эффективности системы Toyota (или даже более слабой ранней системы General Motors) невозможно добиться очень быстро. Трудные и многочисленные задачи перехода включают изменение мотивации работников и управляющих и отношения к целям фирмы и своим личным целям (преуспевание за счет вознаграждения за вклад в успех фирмы), отказ от небрежности, из-за которой в прошлом происходило затоваривание складов, и опору исключительно на заработную плату и производительные стимулы, а не на побочные платежи, для достижения поставленной цели. Грубо говоря, для перехода к системе Toyota необходимо, чтобы все поставщики перешли к этой системе. Также требуется создание новых институтов, наподобие Federal Express, которые занимались надежной доставкой комплектующих. Если бы Toyota зависела от почтовой службы Соединенных Штатов или традиционных грузовых линий, ей бы пришлось создать запас комплектующих по крайней мере на несколько дней, что привело бы к снижению эффективности. Toyota — это центральное планирование с дисциплиной жесткой конкуренции. Переход должен быть широким, и его невозможно совершить в одиночку. Конечно, он может быть только постепенным, предприятие за предприятием, причем предприятия, действующие на международных рынках, должны совершить такой переход быстрее либо разориться. Во время перехода общая эффективность даже на предприятии, которое добьется наибольших успехов в реорганизации, не сможет сравниться с эффективностью Toyota. Переход General Motors, которая не страдала «блата» и массовой халтуры рабочих и руководства, к системе Toyota все-таки был постепенным из-за зависимости от поставщиков. Поначалу более низкая заработная плата на предприятиях Восточной Европы могла служить конкурентным преимуществом, так как в противном случае они оказались бы неконкурентоспособными из-за своей неспособности стать такими же эффективными, как Toyota в своих весьма неэффективных экономиках. У раннего либерализма на Западе было два различных полюса: защита гражданских свобод индивидов от государства и защита от государственного вмешательства в экономические отношения. Возникновение и историческое развитие этих двух направлений было сложным и неоднозначным, но их объединяла защита от государства (Hardin 1999: ch. 2). Смит прекрасно обосновал ценность экономического либерализма, а Милль еще более убедительно показал значимость либерализма политического. Оба эти мыслителя были индивидуалистами по своему мировоззрению, и именно индивидуализм определил их политические взгляды. Они также — по различным философским соображениям — выступали за обеспечение всеобщего благосостояния, но при этом придавали особое значение индивидуализму. Но, как всегда бывает с политическим словарем, либерализм приобрел множество различных значений. И Смита, и Милля волновал вопрос о недопущении контроля государства над личностью и экономикой. Пример Toyota важен с политической точки зрения. Историю перехода к системе Toyota можно рассматривать как историю развития новых форм человеческого и социального капитала, как уже отмечалось ранее применительно к переходу к политическому либерализму. И этот переход не может состояться и быть по-настоящему демократическим на уровне населения и политических партий без соответствующего развития человеческого и социального капитала. Можно даже предположить, что пресловутая открытость гражданского общества полезна для бизнеса в том смысле, что она способствует более быстрой адаптации. Тенденцию промышленных предприятий одной отрасли располагаться неподалеку друг от друга можно объяснить общей потребностью в способных рабочих (см., напр.: Stinchcombe 1965). Например, если я хочу построить сталелитейный завод, я должен поместить его рядом с вашим, потому что тогда мне будет откуда привлекать себе рабочих. В американской финансовой отрасли, сконцентрированной на нижнем Манхеттене (даже после 11 сентября 2001 года), талантливые сотрудники многих фирм часто могли часто обедать вместе и иметь общие взгляды. Поскольку переход из одной фирмы в другую не требует расходов на переселение, персонал может менять фирмы относительно легко. Ваша фирма может считать себя проигравшей, когда вы отдаете свой талант конкуренту, но интеллектуальный капитал всей отрасли растет благодаря переходу персонала из одной фирмы в другую. Следовательно, ваша фирма остается на Манхеттене и сталкивается с более высокой степенью последовательных издержек ухода персонала к конкурентам, при этом получая большую выгоду от привлечения персонала и интеллектуального капитала этих конкурентов. Чистый обмен в целом должен быть выгодным. Заключительные замечания В краткосрочной перспективе большой удачей при переходе в Восточной Европе, возможно, было ослабление правительства, по крайней мере, на протяжении краткого периода после 1989 года. Очень высокие издержки от этого ослабления в России сделали возможным «большой захват» во время приватизации ранее принадлежавших государству предприятий и существенное неравенство, которое возникло в отдельных странах. Руководство взяло под свой контроль бывшие государственные предприятия, что позволило им стать богатыми, а в некоторых случаях — невероятно богатыми. Этот грабеж ничем нельзя оправдать. Можно извратить либертарианские доводы Роберта Нозика (Nozick 1974), чтобы представить присвоение как нечто естественное и необходимое для создания собственности, когда все, кто следовал неким минимальным правилам, приобрели права на то, на что они притязали. Но если отбросить такую ловкую аргументацию, подобное присвоение было весьма несправедливым по его последствиям. Тем не менее, если оценивать результаты этого присвоения, то нельзя не признать, что слабость правительства в каком-то смысле оказалась полезной. Благодаря этому присвоению контроль государства над экономикой был разрушен довольно быстро и решительно. В Восточной Европе после 1989 года вряд ли можно было надеяться на создание столь же слабых конституций, какой поначалу была американская конституция. На самом деле некоторые новые конституции были просто — зачастую в значительной степени — исправленными версиями прежних конституций, наделявших правительство огромной властью. Так что слабые переходные правительства лучше всего отвечали мэдисоновскому идеалу. Именно слабое правительство, а не слабые конституции, снижало вероятность восстановления государственного контроля над экономиками этих стран. Более десяти лет после 1989 года восточноевропейские партии шли по пути американских и многих западноевропейских партий последних десятилетий, признавая непродуктивность всякого вмешательства в экономику. Мэдисоновский идеал в Соединенных Штатах вполне соответствует хайековскому, хотя немногие американцы смогут четко сформулировать доводы Фридриха Хайека так, как это могут многие на Востоке. (Мне недавно рассказали, как чиновник российского правительства за обедом подробно изложил интеллектуальную историю Хайека). Правое и левое измерения экономической политики по большей части утратили смысл, который они до недавнего времени имели в американской и вообще западной политике. На Западе правое и левое измерения неразрывно связаны с капиталистической системой. Относительно жесткая финансовая политика и враждебность к государственному регулированию бизнеса — правая политика; относительно свободная фискальная политика и поддержка широких программ социального обеспечения — левая политика. В этом смысле Республиканская партия была правой, а демократическая партия — левой. Теперь обе партии проводят ориентированную на бизнес жесткую денежную политику и — по некоторым вопросам — социальную политику; при этом республиканцы в большей степени озабочены благосостоянием богатых и отдельных корпораций, а демократы — благосостоянием бедных и профсоюзов. Терминология левых и правых в восточном контексте может вводить в заблуждение. На самом деле партии на Востоке иногда побеждают на выборах, выступая за возврат к централизованному контролю и популистской экономической политике и против рыночной неолиберальной политики находящихся у власти правительств. Но после избрания они проводят ту же самую рыночную политику: многие партии в Латинской Америке, пришедшие к власти благодаря антикапиталистической риторике, после выборов переняли или продолжили сильную неолиберальную экономическую политику. Все сводится к выбору между партиями, а их позиции в экономической политике гораздо ближе, чем было исторически в западных демократических государствах. Восточноевропейские и латиноамериканские выборы показывают, что различие между правыми и левыми все еще достаточно сильно в политическом воображении народа, чтобы политики могли обращаться к нему. Но избиратели могут не знать, что означают для политики позиции той или иной стороны. Например, они могут объяснить свою приверженность левой или правой партии, сказав, что она поддерживает рабочих и бедняков или бизнес. Некоторые избиратели могут даже предположить, что суть различия между правыми и левыми состоит в жесткой или мягкой денежной политике, но многие избиратели вряд ли станут искать причинные связи в такой политике. Аргентинцы знают, что они недавно потеряли многое в своих банковских счетах, но они не могут объяснить, почему политика привела к таким последствиям, лучше, чем многие влиятельные экономисты. Однако они и многие жители Восточной Европы могут демонизировать политика, который проводит ту или иную денежно-кредитную политику. Литература Арато, Эндрю и Джин Коэн. 2003. Гражданское общество и политическая теория. Москва: Весь мир. Гоббс, Томас. 2001. Левиафан. Москва: Мысль. Дюркгейм, Эмиль. 1996. О разделении общественного труда. Москва: Канон-Пресс-Ц. Парсонс, Талкотт. 2002. О структуре социального действия. Москва: Академический проект. Патнэм, Роберт. 1996. Чтобы демократия работала. Москва: Ad Marginem. Токвиль, Алексис де. 2000. Демократия в Америке. Москва: Весь мир. Aberg, Martin. 2000. “Putnam’s Social Capital Theory Goes East: A Case Study of Western Ukraine and L'viv.” Europe-Asia Studies 52: 295-317. Banfield, Edward C. 1958. The Moral Basis of a Backward Society. New York: Free Press. Berle, Adolph A. and Gardner C. Means. 1932. Tiic Modern Corporation and Private Property. New York: Macmillan. Berlin, Isaiah. 1992. The Crooked Timber of Humanity. New York: Vintage. Boix, Carles. 1997. “Political Parties and the Supply Side of the Economy: The Provision of Physical and Human Capital in Advanced Economies, 1960-1990.” American Journal of Political Science 41: 814-845. Bruni, Frank. 2002. “Protesters in Rome Accuse Berlusconi of Exploiting His Power.” New York Times September 15, p. 1.3. ––––––––. 2003. "Italy's Leader Balances Ambitions and Trials." Ncu'York Times February 16, p. 1.3. Bruszt, Laszlo and David Stark. 1998. Postsocialist Pathways: Transforming Politics and Property in East Central Europe. Cambridge UK: Cambridge University Press. Calhoun, John C. [1853] 1992. “A Disquisition on Government.” In R. M. Loss (ed.), Union and Liberty: The Political Philosophy of John C. Calhoun, pp. 5-78. Indianapolis IN: Liberty Fund. Carothers, Thomas. 1999. “Western Civil-Society Aid to Eastern Europe and the Former Soviet Union.” East European Constitutional Review 4: 54-62. Cohen, Jean. 1999. “Trust, Voluntary Association and Workable Democracy: The Contemporary American Discourse of Civil Society.” In M. Warren (ed.), Democracy and Trust, pp. 208-248. New York: Cambridge University Press. Creppell, Ingrid. 2003. Toleration and Identity: Foundations in Early Modern Thought. New York: Routledge. Dahrendorf, Ralf. 1968. “In Praise of Thrasymachus.” In R. Dahrendorf, Essays in the Theory of Society, pp. 129-150. Palo Alto CA: Stanford University Press. Doran, James. 2002. “Grubman Inquiry Questions Nursery Board Members.” Times of London, November 19. Etzioni, Amitai. 1993. The Spirit of Community: Rights, Responsibilities, and the Communitarian Agenda. New York: Crown. Fish, M. Steven. 1998. “Mongolia: Democracy Without Prerequisites.” Journal of Democracy 3: 127-141. Fish, M. Steven and Robin S. Brooks. 2000. “Bulgarian Democracy’s Organizational Weapon.” East European Constitutional Review 3: 63-71. Gellner, Ernest. 1987. Cu Постоянный адрес страницы: http://www.prognosis.ru/news/prognosis/2006/5/15/hardin.html ©2003-2006 Информационно-аналитический портал Prognosis.Ru Главный редактор Василий Жарков Дизайн Николай Макаров Техническая поддержка Юрий Баландин При перепечатке материалов ссылка на Prognosis.Ru обязательна E-mail: info@prognosis.ru

bne5: Секретный доклад на этой неделе в Госдуме был распространен закрытый доклад "О вероятном сценарии действий США в отношении России в 2006-2008 годах". Доклад подготовлен экспертами Валентином Фалиным (бывший секретарь ЦК КПСС и посол СССР в ФРГ) и Геннадием Евстафьевым (бывший сотрудник СВР, генерал-лейтенант в отставке). Анализ экспертных оценок и настроений в близких к Белому дому кругах свидетельствует о том, что в ближайшие годы отношения между Россией и США значительно ухудшатся. США будут добиваться изоляции высшего руководства РФ и реализации оранжевого сценария через своего "ставленника" на левом фланге. Кроме того, Вашингтон продолжит линию на подрыв энергетического суверенитета РФ и активизирует поддержку дезинтеграционных процессов на ее территории. Внешнеполитические усилия Москвы в СНГ США постараются подорвать, ускорив прием Грузии и Украины в НАТО. Подобные прогнозы содержатся не в новом голливудском политическом детективе. Фалин и Евстафьев прогнозируют следующие шаги на этом направлении: 1. Международно-правовая изоляция высшего руководства РФ, силовиков и ключевых представителей бизнеса. В этой связи возможна массовая реанимация коррупционного компромата и накапливание судебных решений на Западе по российским чиновникам категории "А". 2. Усиление внутриполитического давления на российское руководство посредством непризнания выборов. Здесь, как говорится в докладе, возможно сознательное нарушение некоторыми оппозиционными деятелями законодательства о выборах в качестве провокации на снятие кандидата властями. Ключевой кандидатурой на роль снимаемого кандидата выступает Михаил Касьянов, указывается в докладе. 3. Использование существующего потенциала социального протеста в России. Социальное недовольство может быть использовано в качестве повода для введения некоторых санкций, например замораживания госсредств на счетах иностранных банков. 4. Активизация поиска ставленника на левом фланге. Сохраняя традиционный уровень поддержки "старых прозападных сил" (Касьянов, Белых, Каспаров), Белый дом все очевиднее склоняется к тому, чтобы сделать ставку на объединение некоторых левых и либеральных кругов. Наиболее выигрышным в Вашингтоне представляется электоральный тандем Рыжков-Рогозин. 5. Активизация переговоров с крупным бизнесом России как для обеспечения финансовой поддержки оппозиции, так и для блокирования контрдействий правительственных сил. 6. Содействие "тихому саботажу" политики Кремля через СМИ; давление по линии создания "общественного телевидения"; целенаправленное использование прозападных групп и экспертов. 7. Усиление поддержки дезинтеграционных процессов в РФ. Авторы доклада полагают, что в этой связи будут продвигаться рекомендации о возвращении к ельцинской концепции федерализации, а также будет сделана ставка на сепаратизм в ряде регионов: на Северном Кавказе, Поволжье, Карелии, Республике Коми, Мурманской области, Ненецком округе. В более отдаленной перспективе возможна поддержка дальневосточного и якутского геополитического и экономического сепаратизма. В документе подробно описан сценарий подрыва стратегии энергетического суверенитета России. Эксперты полагают, что США будут продавливать решения о доступе альтернативных международных поставщиков энергоносителей к экспортной трубопроводной системе РФ. Вашингтон будет требовать приватизации предприятий ТЭКа и обязательного участия западных компаний в ней; активизирует реализацию проектов альтернативных путей транспортировки энергоносителей из Закавказья и Центральной Азии в Европу; попытается сорвать планы энергетического сотрудничества с Китаем. Очевидно, что США не откажутся от плана создания разветвленной инфраструктуры нефтегазового экспорта из стран Центральной Азии через Закавказье, Афганистан и Пакистан в обход России. Отсюда – ожидаемая активизация давления Вашингтона на Азербайджан, Казахстан, Узбекистан и Туркмению с целью парафирования соглашений о вводе в строй новых обходных транспортных путей. Докладчики считают, что Вашингтон постарается подорвать политический авторитет Кремля, сведя официальные контакты с российским руководством к минимуму. В этой связи вероятен фактический возврат к формуле G7. При этом США активизируют содействие "оранжевым режимам", в частности ускорив прием Грузии и Украины в НАТО. Усилится давление по всему спектру проблем Россия-СНГ – вплоть до инициирования выхода Украины и Молдавии из СНГ. Следует ожидать и дальнейшего обострения "белорусского вопроса". Параллельно усилится давление на режимы-союзники Кремля в Белоруссии, Казахстане, Армении, Узбекистане, отмечают авторы доклада. Возможно, доклад Фалина-Евстафьева – это ответ вышедшему в марте 2006 года докладу "Неверный путь России", подготовленному рабочей группой нью-йоркского Совета по международным отношениям.



полная версия страницы